siticen

Англичане не знают Байрона. Трудно достать такое издание, где был бы Дон Жуан. На обложке напечатано complete edition — полное издание, — а в оглавлении Дон Жуана хоть и не ищи.

Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого — «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя — уже определение, уже «что-то знаем». Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах «смерть», мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: «Сколько часов в миске супа?» Цинизм. Бессмыслица.

До сих пор помню один случай. В российском святоотеческом богословии есть две точки зрения на муки ада. Одни Святые Отцы говорят, что адские муки вечные, а другие говорят, что они не вечные. Мамлеев настаивал на том, что они не вечные. А я нашел постановление Вселенского собора, которое говорит, что те, кто не признает, что муки будут вечные, тем анафема. Я говорю: «Юрий Витальевич, однозначно против вас». Он вскочил со стула и говорит: «Да пошли они на хуй!» Я говорю: «Кто? Отцы Седьмого Вселенского собора?» — «Да, пошли они все на хуй!» Вот это сильно: послать Святых Отцов на хуй прямым текстом, у меня бы язык не повернулся.

Это первый его религиозный слой. А второй его слой – адвайта-веданта, то, что он проповедовал, являясь сторонником теории недвойственности. Мамлеев был в Индии два раза, остался в диком восторге.
<...>
Он просто формально признавал христианство, но хуями покрывал Святых Отцов, так что христианином его назвать сложно. Так, формально на Пасху в церковь ходил, вот как он к христианству относился. Причем он говорил еще одну вещь, уж не знаю, откуда он это взял: «Когда в Индию приехали миссионеры христианские и начали проповедовать Евангелие, индусы смеяться начали». Я говорю: «А почему?» — «Смешная и глупая религия. Ну и что, что воскресение? Да у нас этого воскресения полным-полно, что тут удивительного-то?»

Третьего дня чествовали Бальмонта, к[оторый] приехал "на гастроли" к нам. Был Сологуб, Гумилев и много прочих. К утру Бальмонт напился пьян, сел подле Ахматовой и стал с нею о чем-то говорить. В это время к нему подошел Морозов (сын пушкинианца) и стал говорить комплименты. Бальмонт с перепою не разобрал, в чем дело и заорал: "Убрать эту рожу!" Тогда Морозов обозлился, схватил стакан с вином и швырнул в К. Д. Этот вскочил, но был сбит с ног Морозовым. Пошла драка. Ахматова бьется в истерике, Гумилев стоит в стороне, а все остальные избивают Морозова. Драка была убийственная. Все были пьяны и били без разбору друг дружку смертным боем. Все это так ужасно и кошмарно, что я, по крайней мере лично, не пойду больше в этот (pardonnez moi le mot) бардак.

Начиная со времен татаро-монгольского нашествия, основная идея, которая всех нас объединяет, идея, которой служили поколения наших предков, — это идея государственности. Могучее, великое государство — это тот идеал, ради которого русский человек готов страдать, готов терпеть любые лишения, готов, наконец, отдать свою жизнь. Это иррациональная идея, это не то прагматическое европейское стремление извлечь максимальную выгоду для себя лично; это идея российского духа, который подчиняет и растворяет в себе вашу, мою индивидуальность, но взамен и вам, и мне дает во сто крат больше: он дает ощущение причастности к великому организму, дает ощущение духа, дает ощущение силы и бессмертия. Запад всегда стремился скомпрометировать идею нашей государственности. Но самая большая опасность для нашей идеи заключается не в Западе, а в нас самих. Это мы сами хватаем все эти бесконечные модные западные идейки, соблазняясь их очевидной практичностью, рациональностью, не соображая при этом, что именно в этом заключена их губительная для нас сила. Но ничего: наша собственная идея в конечном счете всегда берет верх. Ну посмотрите: все наши революции в конечном счете приводили не к разрушению, а к укреплению и усилению государства. И так будет всегда.

Твой Ленин <«Ленин в Цюрихе»> не только мной был воспринят как талантливый автопортрет; в его отношении к работе, к себе, к женщинам, к дружбам отчетливо проступаешь ты. Это, пожалуй, самый удачный из твоих автопортретов, он и художественно куда значительнее Нержина, Костоглотова и самовлюбленного «бодливого Теленка».

Сейчас я думаю: не существенно, какая именно идеология владеет автором. Между социалистическим, антисоциалистическим или национал-социалистическим реализмами разницы нет. Вот уже и сейчас, два-три десятилетия спустя, явственно, что книги Кочетова и генерала Краснова стоят на одной полке.

Непомерное усиление идеологической сосредоточенности автора может стать и разрушительным, когда художник превращается в пропагандиста, в иллюстратора. По этому пути двинулся ты от «Ивана Денисовича» и «Кречетовки» к многотомным сплавам из думских протоколов, царских дневников, штабных сводок и политической риторики. В твоих «Узлах» история пишется точно по Покровскому, как «политика, опрокинутая в прошлое», и в ней теряются, тонут страницы все еще художественной прозы. Ты повторяешь развитие Шолохова от «Тихого Дона» к «Поднятой целине», Федина, Леонова, Фадеева. Этих талантливых писателей обрек на печальные неудачи их идеологический peaлизм, определявшийся искренней преданностью внехудожественным идеологическим сверхзадачам.

И совсем напротив, в творчестве Ахматовой и Пастернака поэтическое, художественное начало в конечном счете всегда преодолевало любую идеологию. Платонов, страстно веривший в правду советской революции, и Булгаков, никогда ни на миг ее не признававший, остаются замечательными художниками потому, что каждый творил независимо от своих же политических взглядов.

Важнее всех выяснений было для нас помогать тебе. Так было после обыска у Теуша (ведь главной причиной того, что я ввязался в дело Синявского-Даниэля, была именно тревога за тебя). Так было, когда стали появляться «лжесолженицыны», и когда лекторы ЦК доверительно рассказывали то о «власовце», то о «Солженицере», и в страшный день 15 октября 1970 года, и во все последующие трудные для тебя месяцы и годы опасностей, угроз, болезней.

Весной 1975 года мы прочитали «Бодался теленок с дубом». И там уже обстоятельно, словно бы строго исторично, ты писал заведомую неправду. То, что и как ты там написал, включая стыдливую оговорку, будто тебе «это не в тот год было рассказано», не соответствовало действительности. И тогда я понял, что А<ся> Б<ерзер> сама никогда не придумала бы историю о случайном нахождении рукописи. Это сочинил именно ты.

Но эта твоя «малая неправда» была лишь одной из многих. Не доверяя своим современным и будущим биографам, ты решил сам сотворить свой миф, по-своему написать свое житие. И тебе мешали свидетели. Именно поэтому ты по-ленински отталкивал всех бывших друзей. Именно поэтому так опасался мемуаров Натальи Алексеевны <Решетовской>. Вот и я мешаю тебе.

И по сути так же поступал я, когда зная или постепенно узнавая «малые правды» о тебе, во имя великой общей правды об империи ГУЛАГ, которую ты заставил услышать во всем мире, я еще долго доказывал всем, что мол нет, он не мракобес, он безупречно честен и правдив. Ведь все мы в десятки тысяч голосов объявили тебя «совестью России». И я уверял, что ты никак не шовинист, не антисемит, что недобрые замечания о грузинах, армянах, «ошметках орды», латышах, мадьярах — это случайные оговорки.

«Послесвечение» твоей заслуженной доброй славы действовало еще и после твоей высылки. Однако, после «Глыб» ты стал обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями.

Ты постоянно жалуешься на непонимание, на преследования. Но сам зло и спесиво напускаешься на Шрагина, на Тарковского, на Эткинда, на Синявского, на всех плюралистов. И во всех твоих окриках нет ни доказательств, ни серьезных возражений — где уж там говорить о терпимости к инакомыслию, — а только брань и прокурорские обвинения в ненависти к России.

Любое несогласие или, упаси боже, критическое замечание ты воспринимаешь как святотатство, как посягательство на абсолютную истину, которой владеешь ты и, разумеется, как оскорбление России, которую только ты достойно представляешь, только ты любишь. Твою статью о фильме Тарковского могли бы с самыми незначительными словесными изменениями опубликовать «Советская Россия» и «Молодая гвардия». И суть, и тон, и стиль публицистики В. Кожинова, Д. Жукова и др. и твоей родственно близки — «тех же щей чуть погуще влей».

Ты и твои единомышленники утверждаете, что исповедуете религию добра, любви, смирения и справедливости. Однако в том, что ты пишешь в последние годы, преобладают ненависть, высокомерие и несправедливость. Ты ненавидишь всех, мыслящих не по-твоему, живых и мертвых (будь то Радищев, будь то Милюков или Бердяев). Ты постоянно говоришь и пишешь о своей любви к России и честишь «русофобами» всех, кто не по-твоему рассуждает о русской истории.

Но неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено в той черносотенной сказке о жидомасонском завоевании России силами мадьярских, латышских и др. «инородческих» штыков? Именно эта сказка теперь стала основой твоего «метафизического» национализма, осью твоего «Красного колеса». Увы, гнилая ось!

Исторически буду говорить тебе о наших. Всё идет по-прежнему; шампанское, слава богу, здорово — актрисы также — то пьется, а те ебутся — аминь, аминь. Так и должно. У Юрьева хуерик, слава богу, здоров — у меня открывается маленький; и то хорошо.

Tolstoy болен — не скажу чем — у меня и так уже много хуериков в моем письме.

Среди множества образцов обсценной лексики, включенных И. А. Бодуэном де Куртенэ в третье издание словаря Даля с пометой «вульг.», есть и загадочное слово хуерúк, хуйрúк, объясненное редактором как «трипер» (Даль IV, стлб. 2144), т. е. гонорея.

— в лечебнике XVII века из бывшего собрания Патриаршьей библиотеки: глава 341, указъ какъ лечити хуярыкъ — в качестве лечения предлагается парити хуярыкъ некоторой смесью;
— в скорописном лечебнике XVII века из собрания В. М. Ундольского: глава о хуярыке, болѣзнь хуярычнаѧ — предлагается ѕеліемь щепотным парити;
— в оде «Приапу» по списку XVIII века из собрания Н. В. Скородумова: Старик, к ногам Приапа пад, / Не слезы, кровь льет с хуерыком, / Столь щедрости его был рад, / Что, встав в восторге превеликом…, Тем страждет плешь [= glans penis] моя от ран, / С тех пор блюю я хуерыком; / Сей ясен правды знак мне дан, /Что я в труде был превеликом…
Во втором издании словаря (Лексиконъ 1782, 631) в качестве перевода дается уже «гоноррея, бѣлая грыжа, перелой», а слово «хуерыкъ» не приводится. Это может быть связано с известным процессом изгнания подобной лексики из литературного языка, происходившим в XVIII веке (ср. Пильщиков 2021).
— в «эпитафии», фигурирующей во многих списках: Нещасной здесь лежитъ хуй бедной горемыка / отъ лютаго кой жизнь окончилъ хуерыка;
— в трех письмах А. С. Пушкина в 1819–1825 годах:
— в письме к П. Б. Мансурову от 27 октября 1819 года: (см. выше);
— в письме к П. А. Вяземскому от начала декабря 1823 года: Язвительные лобзания напоминают тебе твои хуерики;
— в письме к нему же от 10 августа 1825 года: Какова наша текучая словесность? настоящий хуерик!
— в рукописном собрании поговорок второй половины XIX века, предположительно восходящем к В. И. Далю: при несчастьи и отъ родной матушки хуерикъ получишь;
<...>
Вероятно, когда эпистолярное наследие XVIII–XIX веков и архивные порнографические сочинения продолжат издаваться без купюр, мы получим в распоряжение больше употреблений и сможем определеннее судить о семантике и распространении вариантов этого забытого слова, однако и сейчас можно сделать некоторые наблюдения.

Приведенные выше цитаты (в т. ч. и свободное употребление во множественном числе) наводят на мысль, что в действительности это слово означало не столько саму болезнь (вопреки толкованию Бодуэна, разошедшемуся по позднейшим словарям), сколько ее зримые симптомы. Это не укрылось от внимания А. А. Илюшина, который прокомментировал слово так: «имеются в виду гнойные выделения при венерическом заболевании».

Написание с -ри- ограничивается Пушкиным и Бодуэном, а приведенный последним вариант хуйрик вообще нигде в доступных нам источниках не фиксируется. Хуярык упоминается как старое название гонореи (Груздев 1946, 45–46), но другие варианты там не приводятся.

Современным носителям языка это слово, по-видимому, неизвестно. Флегон пометил его как устаревшее; согласно (Осипов 1991, 33), оно «перестало употребляться», чему вторит Розинер (1998, 191).

Мы предполагаем, что здесь может быть представлен другой общеславянский глагольный корень, а именно -рыг-. Семантически это вполне вероятно: идеи выделений и истечения часто лежат в основе названий гонореи в разных языках, ср. хотя бы этимологию слова триппер (к ср.-нем. диал. trippen ‘капать’, см. Аникин XI, 210) и самого слова гонорея (букв. ‘семятечение’). Если принять наше предположение, что хуерык означает скорее наблюдаемые проявления болезни, то это вполне согласуется с предлагаемой этимологией как в отношении семантики, так и в отношении словообразовательной структуры композита. Ср. особенно фрагмент из «Девичьей игрушки»: блюю я хуерыком – отметим, что рыгать и блевать очень близки по смыслу, а контекст подразумевает, что интересующее нас слово означает именно выделения, а не болезнь.

Уязвимое место этой гипотезы состоит в том, что ожидаемого варианта *хуерыг, насколько нам известно, не засвидетельствовано. Однако у глагола рыгать ‘отрыгивать’ фиксируется вариант рыкать с производным рыкнуть(ся) – не очень широко, но надежно.

Остается неясно, связано ли хуерыга в «предметном» значении с синонимичным хуергá.

Постулируемая картина носит довольно спекулятивный характер.

Россия является постоянно действующей проблемой и для внешнего мира, и для самой себя, и особенно для тех, кто старается ее изменить.

Может ли Россия стать нормальной?

«Нормальность» здесь понимается всего лишь как отсутствие явного помешательства. Это «нормальность» не только в духе Канады или Бразилии, но и Нигерии, Бангладеш или Индонезии.

Состояние, в котором Россия находится с XV века и по сей день — не только всегдашняя автократия, но и сопутствующее ей государственное сумасшествие. Несколько раз оно прерывалось, но ненадолго. Девяностые годы ХХ века, которые вспоминаются участникам и свидетелям как уникальная эпоха, как раз и не уникальны. Они были одной из таких передышек и закончились привычным для России образом.

Почти неизменная атмосфера государственной паранойи отличает Россию от остальных держав и цивилизаций. Время от времени спятить случается всем, но у других это не длится из века в век.

Российский особый путь — исповедание бреда величия и бреда преследования в качестве религии всех российских режимов. Особенность России — наличие в ней мощных механизмов, которые возвращают ее на этот путь каждый раз, когда она от него отходит. И вторая особенность — высокая мировая конкурентоспособность этого проекта. Его упадок не очевиден и сейчас. Поэтому внутри него слаба потребность искать ему замену.

Перед тем, как оценить российские шансы на поворот к нормальности, перечислим то, что за 570 лет еще ни разу не менялось.

Русские константы

1. Машина власти полностью царит на внутреннем фронте. С этой машиной несовместимы никакие независимые от начальства объединения подданных. Если независимые объединения возникают, то уничтожаются или перестают быть независимыми. Низовые бунты иногда бывают, но всегда подавляются. Компромиссы с бунтовщиками заключаются только для вида и никогда не соблюдаются.

2. В систему встроены механизмы, не дающие укорениться правозаконности и любым формам представительного правления. Все группы интересов видятся начальством и народом как своекорыстные защитники собственных привилегий. В этом есть логика. Все такие группы в России рождаются как продукты разложения властной машины и потом отгораживаются от нее с целью защиты собственных кастовых интересов.

Отстаивание таких интересов через юридические процедуры или через парламентаризм оценивается низами и верхами как антиобщественное занятие.

3. Регулярные обращения высшей власти к подданным с проповедью бредовых идей преследования и государственного величия всегда неотразимы для народного большинства. Идей, которые бы этому противостояли, в массах нет. Приобщение к государственной мощи и государственной паранойе блокирует у россиян чувство самосохранения.

Соблюдение этой традиции предусматривает раскрытие антироссийских заговоров внутри любых заметных меньшинств. Их уличают в самочинной активности и неисповедании веры в сакральность российской державы. Это могут быть политические, религиозные или кастовые группы, и без того уже непопулярные в массах из-за их якобы своекорыстия. Теперь их обвиняют также и в надругательстве над государством и вычищают из России.

Истребления или изгнания недостаточно послушных меньшинств являются дополнительным страховочным механизмом, который не дает в России укорениться общественной активности. Регулярно очищаемая Россия — страна изолированных людей. Общественной солидарности в ней нет.

4. Чиновничество — по совместительству и жречество. Оно исповедует и проповедует религию государства. Маниакальность его настроений и враждебность ко всем, кто добивается каких-то перемен, являются поэтому российской нормой.

Это совмещается с постоянно идущим разложением бюрократии. Поэтому правители и народ всегда подозревают ее в склонности впасть в цинизм и поставить свои интересы выше сакрального служения. Время от времени ее состав резко меняют. Российские чиновники лишены солидарности друг с другом и никогда не дают отпора чисткам. Новые поколения чиновников воспроизводят дух старых, хотя биологически могут происходить не от них.

Наряду с текущим управлением, их постоянная обязанность — менеджмент завоевательных походов. Как и гражданские бюрократы, профессиональные военные не способны к кастовому сплочению. Поэтому они ни разу в российской истории не захватили власть для себя.

5. Правитель России — абсолютный автократ или готовится стать таковым. Обычно он не сколачивает низовые коалиции для поддержки себя. Его власть и так божественна. Но если в особых обстоятельствах без таких коалиций не обойтись, то никаких обязательств перед ними он не берет или берет, но не выполняет. Его политический альянс с народом или чиновниками — всегда только переходная ступень к великой и неделимой власти.

Священный мандат на управление Россией предписывает правителю побеждать хотя бы некоторых из внешних противников и быть беспощадным со всеми, кого он объявит внутренними врагами. Если правитель с этим справляется, его власть над Россией непоколебима, каких бы жертв он от нее ни требовал. Он может также приспосабливать страну и народ к своим личным прихотям, но только до тех пор, пока выполняет две свои главные задачи. Иначе он может потерять мандат. А если даже и не потеряет, то его эпоха войдет в российскую историю как эпоха упадка державы и господства неправильных идей.

Идеологический костюм империи несколько раз полностью менялся. Значит, он будет меняться и в будущем. Но механизмы, которые удерживают Россию на особом пути, как работали при Иване Грозном, так работают и сегодня. Попробуем представить, может ли что-то помешать им работать и дальше.

Страна завтра

Признаков, что Путина свергнут, сейчас нет. Пригожинский бунт доказал, что через военный переворот такое возможно. Но он же напомнил, что российские военные, даже и происходящие из бандитов, слишком политически несамостоятельны и слишком слабо сплочены, чтобы сместить действующего автократа.

Путин все еще укладывается в стандарт чтимого чиновниками и народом российского правителя. Его собственные устремления не совпадают с понятиями народного и чиновничьего большинства. Но очень с ними созвучны.

Если бы он объяснил, что нападение на Украину — это война за спасение его лично от участи Каддафи и месть Западу за недостаточное уважение к нему персонально, то Россия бы это не оценила. Но он ей об этом не сообщает. Путин предстает перед подданными не как одержимый эгоистичными страстями инфантильный пожилой человек, а как засекреченный и почти лишенный персональных черт первосвященник исконной державной религии.

На месте Путина мог быть правитель с другими личными наклонностями и менее страшащийся расправы над собой. Он мог бы удержаться от похода против Украины в 2014-м и от последующих вторжений в эту страну. Они не были неизбежны именно в эти годы. Но глубокое согласие россиян с завоевательными войнами показало, что вступление державы в очередную фазу экспансии уже назрело. Попытки подмять под себя соседей обязательно должны были произойти, хотя и могли быть устроены под другими предлогами и в другой момент. Подходящий для этого автократ в России всегда находился. Уловить, что державная экспансия дает неограниченную власть над россиянами, очень легко. Имперская реконкиста и битва с извечными западными недругами кажутся им естественными, пусть даже и несколько обременительными.

Россия при Путине вполне в своей тарелке. Несогласное с режимом меньшинство запугано, изолировано и совершенно не организовано. Поэтому в перспективе ближайших лет (не совсем исключим, даже и ближайших десятилетий) Путин будет править. Но предположим, что его власть тем или другим способом закончится через несколько лет.

Смена государственного курса после этого не только возможна, но и неизбежна. Преемник (или коллектив преемников) Путина, а это кто-то из нынешних «почтенных», захочет исправить его перегибы. «Почтенные» сейчас живут в напряжении и на какое-то время захотят расслабиться. Если перемирие с Украиной не состоится еще при Путине, то его преемники заключат его. Если еще при Путине не смягчатся отношения с Западом, то они их смягчат. Не совсем обязательна, но возможна также и оттепель в виде снижения градуса казенной истерии.

Невозможно только установление демократического режима даже и в самых приблизительных формах. В сегодняшней России у такого режима нет ни одной опоры.