siticen

Сложно даже поверить, что по современной собянинской Москве ходил человек, своими глазами видевший «сучьи войны» середины прошлого века.

Логика осмысления советским интеллигентом новой информации в этот период была примерно такой: раз признаны полноценными научными дисциплинами прежде официально порицаемые партией как «лженауки» генетика и кибернетика, получили поддержку прежде отсутствовавшие в советской системе социология и охрана природы (экология) — значит, футурология, уфология, астрология, «методология» и «наука о ноосфере» также вскоре добьются своего признания и нужны лишь небольшие усилия, чтобы преодолеть «косное» мышление «чиновников от науки»; если существует электронно-вычислительная машина и человек полетел в космос, то почему бы не быть «вечному двигателю» и НЛО; если в советской прессе в положительном контексте упоминаются акупунктура и чудесное средство «мумие», то почему не могут существовать хилерство, паранормальные способности и возможность изобретения средства для вечной жизни; если есть йоги, готовые месяцами жить в гробу, закопанном на три метра под землю, и ходить по раскаленным углям босыми ногами, то почему отказывать в праве на существование «снежному человеку» и «лохнесскому чудовищу»?
<...>
Крайне скептическое отношение представителей технической интеллигенции к гуманитарным наукам, выражаемое в распространенной формуле «есть науки естественные и противоестественные», уверенность в том, что человек, разбирающийся в высшей математике или квантовой физике, сможет правильно и логично дать «окончательный ответ» на насущные вопросы философии и истории, остаются основными причинами образования сциентистских концепций.
<...>
К началу перестройки население страны было подготовлено государственными СМИ к восприятию «чуда», мистическому видению окружающего мира, поиску «дороги к храму», к которому призывал один из первых и наиболее известных «перестроечных фильмов» — «Покаяние» режиссера Т. Абуладзе (1986). В среде интеллигенции сформировались устойчивые группы сторонников различных верований, насчитывавшие совокупно сотни тысяч человек, имевшие инфраструктуру, действующую, как правило, уже более полутора десятков лет, и предлагавшие свое учение все более широкому кругу сограждан. Каналами распространения этих учений стали не только возможности, легально предоставляемые государством (от телевидения до квазинаучных семинаров), но и самиздат, сообщества хиппи, туристов, «защитников природы».

Вспоминаю, сколько трудностей пришлось пережить! Полное отсутствие учебников, тетрадей, ручек, чернил, не говорю уже о глобусах и географических картах! Чем и воспользовались сразу же спекулянты. На базаре учебник русского языка стоил, как и буханка хлеба, 250 рублей. А мама, работая уборщицей в школе, получала в месяц зарплату тоже 250 рублей.

В один прекрасный день наша классная руководитель Валентина Ивановна Сапрунова всем раздала по деревянной ручке (красного цвета) с металлическим наконечником, куда можно было вставлять железное перышко. А вот чернил не дала, зато наделила всех простыми и химическими карандашами. Стержни из них мы дробили, толкли, разводили горячей водой и использовали как чернила. Писали на старых книгах и газетах. И только летом, в конце августа и в сентябре, был найден выход из этих трудностей. По берегам мелких водоемов и речушек росли кусты черной бузины. Ягоды у неe крупные, сочные, мы набирали их целые корзины. Толкли, разминали, отжимали сок, кипятили, чтобы не забродил. Разливали в аптечные пузырьки (в них хорошо проходила ручка с пером) и этими «чернилами» писали.

Чернила были темно-фиолетовые, четко вырисовывали написанное на книге или газете. Сок черной бузины сослужил нам хорошую службу и в быту. Поизносились мы за время оккупации изрядно. Наша практичная мама хранила в чулане выстиранные мешки. Из них она сшила нам с сестрой, да и себе тоже, юбки и выкрасила их (по всем правилам технологии окрашивания) соком черной бузины. Юбочки получились что надо!

А учебник русского языка нам родители купили, сложившись по 50 рублей (пять семей), и мы строго по очереди выполняли упражнения и учили правила. А как учились! Не ссылались на отсутствие учебников, запоминали материал, изложенный учителем на уроке, идя домой, пересказывали вслух кто что запомнил. Двоек не получали.

Тяжело было без мыла: ни постирать, ни помыться. Но и тут выход нашелся: насыпали золу в ведро, заливали крутым кипятком, ночь настаивали. Получался щелок, который добавляли в воду, она становилась мягкая, скользкая, ею мыли головы, стирали белье.

Конечно же не было спичек и соли. До войны наши жилища освещались керосиновыми лампами, в войну керосин не продавали. Уроки делали при коптилках. В жестяную баночку наливали какую-то маслянистую жидкость, скручивали фитиль (вату выдергивали из старой стeганки), макали его в жидкость, протягивали в дырочку в железной крышке и зажигали. Легко сказать «зажигали». Научились обходиться без спичек: или высекали огонь кресалом, что было очень трудно, или, утром, высмотрев, у кого из трубы идет дым, хватали жестяную посудину и бежали к соседу. Тот давал из своего очага раскаленные угли, несколько штук – и мы бегом домой. Растапливали печь и зажигали коптилку. Она коптила черным дымом, за что и получила такое название. Пока уроки сделаешь, глаза красные, в носу черным-черно. Труднее всего было учиться зимой. В школе не топили. На уроках сидели в верхней одежде, девочки в платках, мальчики в шапках. Очень стыли ноги и руки, бывали дни, когда замерзали наши чернила из бузины.

В 1944 году стало немного полегче. Появились сначала блокноты, потом тетради, чернильницы-непроливайки, которые наполняли в школе настоящими чернилами. О еде не говорю: жили впроголодь, даже на уроках случались голодные обмороки.

***

Самое сильное воспоминание моего детства - это постоянное чувство не то чтобы голода, а НЕХВАТКИ еды, да и всего такого, без чего трудно было обходиться, и, прежде всего, мыла. Я помню многочасовые, чуть ли не суточные, очереди за мукой, в которых люди стояли целыми семьями, поскольку мука продавалась определeнным количеством «в одни руки». Номер очереди еe организаторы писали чернильным карандашом на руке, и беречь этот номер нужно было как зеницу ока. Однажды на моей детской ручонке за целый день часть цифр расплылась то ли от пота, то ли от воды, и я страшно испугался родительского гнева. Однако в тот раз обошлось, и я несмотря ни на что получил в «свои руки» полагавшуюся мне долю.

Замечу, что такие очереди появились уже после отмены продовольственных карточек, в общем-то гарантировавших получение «нормативных» пайков продовольствия и некоторых потребительских товаров. Впрочем, у этих карточек была и другая «тeмная» сторона: без них вы не могли приобрести в государственной торговле НИЧЕГО, тогда как в коммерческих магазинах цены были просто заоблачные, и товары в них для простого человека были недоступны. Таким образом, утрата карточек (особенно в начале месяца их действия) грозила людям голодной смертью. Поэтому карточки ценились выше денег, и люди берегли их как зеницу ока.

Помню, что наиболее тяжело с едой было в два послевоенных неурожайных года – в 1946-м и особенно в 1948-м, когда я пошёл в школу. Хорошо помню, как наша семья питалась по нескольку дней одним и тем же продуктом, тем, что добудет и принесeт отец. Мама тогда не ходила на службу, а частным образом подрабатывала на дому – либо шитьeм, либо раскрашиванием платков и косынок на списанном парашютном шeлке и т.п. Ей приходилось быть очень изобретательной на кухне. Скажем, сколько различных блюд можно приготовить из американского лендлизовского яичного порошка, который как-то принeс отец в большой красивой жестяной коробке? Разве что омлет (с добавлением муки и молока)? Вот мы всей семьeй и ели этот омлет в течение недели утром, днeм и вечером и, честно говоря, были довольны.

А в другой раз батя принeс полмешка овсянки, и мама «комбинировала», внося разнообразие в меню: то овсяная каша, то овсяный кисель и снова каша. Неловко признаться, но к моменту, когда содержимое того мешка стало заканчиваться, только от одного вида этого гастрономического разнообразия у меня начинались вполне реальные позывы к тошноте.

Теперь несколько слов о наших ребячьих «деликатесах». Во-первых, мы досконально знали все виды окружавшей нас съедобной зелени: от травки с «лепeшечками», до липовых завязей, боярышника и щавеля. Во-вторых, поскольку в деньгах мы были весьма ограничены (у нас их просто не было), добытые разными способами копейки мы тратили рационально и прежде всего на жмых (отжимки - отходы производства подсолнечного масла), который заменял нам сладости и противный запах которого доносился изо всех карманов. Если заводились деньжата (в пределах трeшки или пятeрки), тут уж мы, как аристократы, шли в аптеку и закупали ириски из гематогена (экстракт бычьей крови с сахаром) или большие белые таблетки витамина «С» (аскорбинка). Это уже был пир.

Отец однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в основу радуги, – редчайший случай! – и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в раю. Сделал еще шаг – и из рая вышел.

Как заметил С.В. Сакун, в книге Генри Торо «Уолден, или жизнь в лесу» (“Walden; Or, Life in the Woods”) есть похожий рассказ о вхождении в радугу: «Once it chanced that I stood in the very abutment of a rainbow’s arch, which filled the lower stratum of the atmosphere, tinging the grass and leaves around, and dazzling me as if I looked through colored crystal. It was a lake of rainbow light, in which, for a short while, I lived like a dolphin” (букв. пер.: «Однажды мне случилось стоять внутри основания радуги, которая заполнила нижние слои воздуха, окрашивая траву и листья вокруг и ослепляя меня, словно я смотрел сквозь цветной хрусталь. Это было озеро радужного света, в котором я некоторое время жил, как дельфин»).

Известнейший американский натуралист и философ Джон Берроуз (John Burroughs, 1837—1921) в двух поздних эссе цитировал и обсуждал этот пассаж как яркий пример абсурдных представлений Торо о природе, поскольку по законам физики приблизиться к радуге невозможно. Этим, писал он, радуга «подобна призраку, гостье из другого мира». На публикацию первого из них в американском журнале “The Atlantic Monthly” откликнулось несколько человек, утверждавших, что в детстве им тоже случалось вступать в основание радуги, так что Берроузу пришлось отвечать своим оппонентам в специальной заметке. Журнальная полемика по поводу Торо и радуги вполне могла попасться на глаза Набокову в Кембридже, библиотека которого получала “The Atlantic Monthly”.

Однажды в горах прошла молниеносная гроза и в небе появилась радуга. Одна ее нога была совсем рядом, метрах в ста от нас. Я никогда не был от радуги так близко. Есть поверье, что человек, вставший в опору радуги, непременно будет счастлив всю жизнь. Мы с Алкой бросились через чахлые деревца и кустарник в сторону радуги, но она двигалась довольно быстро, не разбирая дороги, и мы никак не могли догнать ее. Так и ушла она от нас, а мы потом бежали за ней всю жизнь.

    Но вот открылась полянка. У полянки стояла сосна, а под ней был огромный муравейник.
    Мальчики спрятались за ольховый кустарник.
    — Сиди тихо и смотри, что будет.
    Через минуту показалось белое платье. Это была Рыжая.
    Она села на пень и несколько минут сидела молча. Потом она потихоньку встала и сняла шляпу. Затем села и сняла ботинки и чулки. Потом опять встала и стала расстегивать кофточку.
    Она стала раздеваться вся. Дети увидели все подробности ее туалета. Вскоре она оказалась совершенно голой.
    — Уйдем.
    — Подожди. Только начинается.
    Рыжая сделала несколько шагов вперед. Она остановилась, запрокинула голову к небу и развела руки ладонями кверху. Так она стояла минуту, две, три.
    — Что она делает?
    — Комаров кормит.
    — Что?
    — Комаров кормит. Ей-богу. Т-с-с. Я, знаешь, раз убил при ней комара. Так она меня чуть не убила. Говорит: они тоже должны жить. Бедные комары, говорит. Все их убивают. Хорошие люди, говорит, не должны убивать комаров. Надо, говорит, чтобы были такие люди, которые их кормили. Вот она и занимается.
    Прошло пять минут, десять, пятнадцать.
    — Ой, меня комары кусают.
    — Меня тоже. Уйдем.
    Мальчишки пробрались домой.
    Через неделю они пошли опять посмотреть, как Fräulein кормит комаров.
    К удивлению, за их кустом уже сидели два парня и щелкали семечки. И с другой стороны тоже сидели, а один сидел на дереве и смеялся.
    Вся деревня уже знала, что Рыжая кормит комаров, и ходили ее смотреть. Но она не знала ничего. Она стояла, расставив руки и запрокинув лицо к небу, и из глаз ее текли слезы.

Будучи в сознании, умирающий прощается с близкими, делает распоряжения, которые воспринимаются как завещание. Мать обязательно прощает своим детям грудное молоко, которым их вскормила. Пo народным представлениям, страшным заклятием считают, если разгневанная мать произнесет "Не прощу тебе молока! Пусть мое белое молоко ослепит тебя!"

He became a peddler, and in 1797 started to practice dentistry, which in those days was simply the pulling of teeth. The service was free; the money was made from the medicines sold afterward to ease the pain. To attract patients, he started setting up a puppet show in front of his dentist's chair.