"Демократия гуляет вовсю"

[siticen]

Из дневника Чуковского, 27 июня 1924 года:

В курорте лечатся пятьсот рабочих — для них оборудованы ванны, прекрасная столовая (шесть раз в день — лучшая еда), порядок идеальный, всюду в саду ящики «для окурков», больные в полосатых казенных костюмах — сердце радуется: наконец-то и рабочие могут лечиться (у них около двухсот слуг). Спустя некоторое время радость остывает: лица у большинства — тупые, злые. Они все же недовольны режимом. Им не нравится, что «пищи мало» (им дают вдвое больше калориев, чем сколько нужно нормальному человеку, но объем невелик); окурки они бросают не в ящики, а наземь и норовят удрать в пивную, куда им запрещено. Однако это все вздор в сравнении с тем фактом, что прежде эти люди задыхались бы до смерти в грязи, в чаду, в болезни, а теперь им дано дышать по-человечески. <...>Глядя на «Дома для детей», на «Санатории для рабочих», я становлюсь восторженным сторонником Советской власти. Власть, которая раньше всего заботится о счастье детей и рабочих, достойна величайших похвал.

Писать подобное в 1924 году, то есть после разгона Учредительного собрания, развязанной большевиками гражданской войны, расстрела царской семьи, красного террора, "военного коммунизма" и вызванного им голода в Поволжье, жестокого подавления Кронштадтского мятежа и Тамбовского крестьянского восстания, "расказачивания", уничтожения духовенства, ликвидации всех политических прав и свобод, — мог только полный моральный урод, идиот или циник.

Вот как описывает советизацию Чуковского современная исследовательница:

К. Чуковскому постоянно и напряженно приходится бороться за свое место в жизни и в литературе. В этой борьбе неизбежны компромиссы, причем речь идет часто не только об идеологических и эстетических убеждениях, но и непосредственно о выживании, об ответственности за большую семью, что заставляет хлопотать о гонорарах, выбивать деньги по редакциям, устраивать в больницы смертельно больную младшую дочь и т.д. Для этого приходится «надевать маску», играть по предлагаемым правилам, как делают и другие, о чем в дневнике Чуковского есть многочисленные факты. Но происходит и врастание в советскую действительность, усвоение и присвоение ее дискурсивных практик, незаметным для пишущего образом.

Запись от 7 ноября 1923 г. начинается констатацией: «Годовщина революции», т.е. укореняется привычка мерить время новыми праздниками и датами.

В записи от 18 июля 1924 г. «Взяли мелкобуржуазную страну с самыми закоренелыми собственническими инстинктами и хотим ее в три года сделать пролетарской» автор употребляет глагол «хотим», а не «хотят», т.е., говоря о коммунистических преобразователях, употребляет форму «мы», а не «они». Описывая 17 июля 1925 г. водную прогулку с детьми, он между делом отмечает: «Посетили шалаш Ильича» — советские формулы уже существуют в его языке, они присвоены и употребляются автоматически.

Наверное, можно назвать позицию Чуковского конформистской и, исходя из свойственной русской культуре бинарной парадигмы [Лотман, Успенский, 1977], требовать от него непримиримости и идеологического самосожжения. Но Чуковский, как и многие другие люди, зная, что «времена не выбирают, в них живут и умирают», прошел по жизни срединным путем — путем компромисса.

А вот Михаил Кузмин, например, начав с того же умиления гуляющим простым людом, довольно скоро прозрел:

В первые дни после 25 октября в дневнике Кузмин нередко высказывал симпатию к свершившим переворот и пошедшим за ними: «Солдаты идут с музыкой, мальчишки ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот» (4 декабря 1917). Можно предположить, что в сознании Кузмина революция была связана с пробудившейся энергией тех люмпенизированных масс, которым он давно и прочно симпатизировал, которые представлялись ему одним из слоев, с наибольшей полнотой выражавших коллективное сознание традиционно молчащей России. Для него они были чем-то подобны старообрядцам, чье отношение к текущим событиям формировалось не чтением сегодняшних газет и политических брошюр, а древним укладом жизни, тем самым поднимаясь над суетой нынешнего дня и обретая безусловную правоту. «Хулиганы», «гостинодворцы», те «двенадцать», что теперь оказываются ядром власти, точно так же выплескивают свою энергию зла вовне, исходя из непосредственного переживания действительности, определенного всем строем их не сформулированного словами мироощущения.

Но уже в марте 1918 года он записывает: «...действительно, дорвавшиеся товарищи ведут себя как Аттила, и жить можно только ловким молодцам...» Достаточно быстро он увидел, что большевистская революция оказалась не стихийным излиянием народной (пусть даже в том ограниченном понимании, которое вкладывал в это понятие он сам) воли, а чем-то совершенно другим. Становилось все более ясно, что во главе переворота по большей части оказались люди, обладающие своими собственными представлениями о том, как надо эти стихийные силы использовать в своих интересах. Организующая сила партии большевиков, почти незаметная на огромных пространствах России, в столице была ощутима в полной мере, и в открыто политическом цикле стихов 1919 года «Плен» Кузмин не случайно сравнил ее с деятельностью одной из наиболее одиозных личностей в истории России: «Не твой ли идеал сбывается, Аракчеев?».

При этом главный упрек, бросаемый им большевизму, это уничтожение частной жизни во всех ее проявлениях: частного капитала, частного предпринимательства, частного заработка и, как результат всего этого, вообще человеческой индивидуальности, подчиняемой теперь государству непосредственно, во всех самых насущных нуждах, когда без снисходительно выделяемых пайков становится совершенной реальностью смерть от голода или холода.

Comments

[paserbyp]

Из грязи в князи - кто был нечем, тот станет всем!